Безумно, будто подвластно чей-то сумасшедшей воле, пульс молотом падал на её виски. Суровое воздания настало, и давление в голове казалось почти невыносимым. Как больно это было, и до чего нереальным, нестерпимым казалось всё вокруг с момента, как она покинула стены своей единственной темницы! Она на корточках сидела, поджав колени, будто боясь замарать платье ещё пуще, и когда озноб вновь пробивал её, и головная боль затмевала глаза суконною красною повязкой, такими же красными, обгоревшими ладонями приливала она к мёртвому холодку земли. Стена стала её поддержкой после утомительных часов стояния в грязной конуре. После часов, а может, даже дней прошедшей пытки, ногти на её ногах превратились в испещрённое струпьями месиво, и она едва могла ходить. Зеленоватый камень казался почти чёрным даже для её привыкших ко тьме глаз, но ледяная стена была благословением для лихорадочного лба, сгоравшего от страха.
Благословенный бог, спаси, вызволи, защити посланницу от зла, умоляю, защити ниспосланную за тебя страдать!..

Защити, спаси, спаси... О великий повелитель мира, куда ушёл Ты, зачем оставил бедную рабу истекать кровью в мёртвых катакомбах? Разве не Ты объяснил людям истину, таящуюся в силе крови, разве не повелел беречь её более всех злат? Разве угодно для Тебя окропить могильный камень её жизненными соками? В том холодном углу, где вечность проведёт впредь её иссушенное, разломанное тело, кручинится и в истерике ломает пальцы Линн. Боги бросили её в самый сокровенный час, и она скорбит по собственной наивности и рыдает, моля невидимое о пощаде. Ей слышится то, чего не может быть вокруг — ужасный хор, распевающий псалмы неистощимой тьмы, совсем рядом, за гранью ощутимого сознания, и страшная сила вырастает у неё в душе. Рой страданий, рой тягостного горя терзает её душу так же, как осиный пожрал бы человеческую плоть. Кипящие слёзы застывают на багровеющих белках, и жуткий хрип задыхается в глубинах её горла, как если бы боялся объявить её королевой красоты пред высшим светом, неуверенный и нерешительный... Не так давно до всего этого бедную Линн вырвало уже, и горло до сих пор саднит, и мерзкая лужа, следы которой остались на её красно-белом платье, растекается неподалёку.

Узкие коридоры напоминают ей кишки, закрученные в узел. В прожекторской всегда светло, здесь же нет ни одной канделы естественного света. Покинутая Линн старается отвадить наваждение, загнавшее её на грань отчаяния, пригладить липкие от чужой ли, собственной ли крови волосы, посмотреть вглубь них — туда, где странно томится, откуда таинственно исходит неосязаемое чувство ужаса, где гремит первородно дикий хор изуверов и мучителей, и слизь подкрадывается к глотке всякий раз, как она открывает глаза от контура стены. Ей не объять невидимого. Не увидеть истины на дне, там, куда не достают стонущие от вспышек боли веки. Глядя вправо, она молит, чтобы посмотрела влево; обернув же взгляд налево, взрывается волнами агонического страха, и ни одно движение не привело её пока к спасению, ни один мускул не пошевелился, чтобы встать и увести её отсюда на подкошенных ногах. Она труп, сложившийся пополам у ледяных стен катакомбы. Изваяние на собственной могиле.

Нет света, но рождается вокруг сияние, омерзительное, порождённое, будто в первородном человеческом кошмаре, глубочайшими из планов ада, оно исходит изнутри множества стоящих рядом статуй. Хотя в минуты эти Линн ничем не отличается них, они не находят в себе пока что сил дышать. Взирая грозно из выдолбленных в камне ниш, они сердитыми упрёками покрывают её в её воображении, и руки Линн дрожат сами собой, когда она даже думает о них. Изваяния лишены всякой крупицы человечности, и всё-таки напоминают ей о человеке, близки туземным идолам, но выполнены скульпторами, знающими дело, и множество раскидистых их рук с мельчайшими, почти фантасмагорическими крошечными ответвлениями и заусенцами — засушенные листья пальмы или раскидистое майское дерево, увешанное для праздника яркими фонариками. Одно такое изваяние стоит прямо позади неё, излучая то странное свечение, и Линн нутром ощущает истомленный гул, исходящий изнутри, но разве есть в ней силы от него отпрянуть, разве жива ещё отвага взглянуть страху в глаза? Ходить она не может, зато будет ползти — всё что угодно, сломать каждый палец по последнего, вывихнуть самый тонкий из суставов, лишь выбраться отсюда, лишь бы убраться дальше от этих неправедных чудовищ.

Она хотела верить в то, что существуют мифические действия, способные привести её к спасению. Будто бы, начав смотреть только вниз или передвигаясь по-собачьи, неспособная даже и подняться, она способна ублажить верхние божественные силы, и они защитят её от ужаса во тьме.

Моё сокровище... вера. Моя церковь и благодетельная матушка... не могу вас подвести, я не могу.

Шаг и шаг, продолжающийся невыносимо долго, шаг и шаг, вторящий неумолимому ритму боли в голове. Тяжёлое платье рвётся и волочится, и каждое нечётное движение отзывается болью в отрубленном мизинце на ноге. Руки бродят по земле, царапаясь о камни и разбитое стекло. Руки не видят в темноте больше, чем она сама.

Линн сторонится стен. Нет кошмара более громоздкого, более липкого и грязного не по-человечески, чем ужас ощутить под пальцами усики или заусенцы одного из рукастых идолов, рукоположенных самой преисподней наблюдать за нею сверху. Даже закрыв глаза, она видит это мерное свечение, оборачивающееся замогильным хором в пропасти её искорёженной души.

Для неё как будто бы проходит вечность. Найдя во тьме забытую ступень, она не понимает ещё, не осознаёт пока, что наткнулась на спасение или же погибель. Чуть не падая, чудом восстанавливает равновесие и, поддерживая себя разбитыми руками, ставит колено на первую ступень. Её череп разбивает кузнечный молод ада, но разве не признак это благосклонности верховных сил, что она до сих пор жива?

Там, в том далёком коридоре, она ощущала страшный хор, но забыла про него, приняла за лихорадочные бредни. Забираясь по ступеням вверх, карабкаясь, подтягивая тело, она нехотя осознаёт, что вновь он нашёл приют в её разбитом сердце. То, что Линн принимала сперва за мольбу иссушённого пережитым разума, с каждой ступенью приобретало всё более слышимые формы. Сей скорбный рокот не был ложью и казался тем более пугающим, чем ближе подбирался к границе её слуха из бордюра самой реальности — нечто, затаившееся в катакомбах под нею и над нею, чудовище, заманивающее её рассудок в бездну, или же люди, исполнявшие симфонию чистого, неприкаянного зла, сей хор был вкрадчивым, как демон лжи, и неумолимым, будто адский судия. Линн не силилась понять, что было хуже чего.

И в этом странном шуме, голосе преисподней, соразмерном биению сердца самого кошмара, она цепенеет вдруг и оборачивается. Шаг. Чей-то жёсткий шаг раздаётся по лестнице над нею. Тяжёлые удары сапогов, будто принадлежащие огромному мужчине, и звяканье каких-то то ли цепей, то ли крючков за ним, и странные шорохи захватывают каждый уголок вокруг, напуская дрожь на отяжелевшую вдруг спину. Линн задержала дыхание, боялась позволить ему услышать даже биение собственного сердца, и впервые достигнув абсолютной тишины, улавливает потускневшим разумом нечто абсолютно новое. Странное хлюпание, смешанное с глухим ритмом медленно, тягостного бега. Будто шажки ребёнка по мягкому ковру.

Гораздо быстрее, чем она может понять это, нечто подбирается к ней и вызывает из онемевших губ жалостливый вскрик. Видя волочащееся бледно-кровавое чудовище, она падает ниц на пол и впадает в ступор, молясь всем божествам, которых только знает.

[NIC]Linne Turtleback[/NIC]
[STA]that is not dead which can eternal lie, and with strange aeons even death may die[/STA]
[AVA]https://sun1-85.userapi.com/2-SMqMI82bbaqpiCetgmSvEqA99Cs8L2Ff1GeQ/HpKxW_2tZVE.jpg[/AVA]
[SGN]Maledictus
Donum libas
Infici mur
Maledictus bestia
Maledictus
Pater do si donas
Infici mur
Argentum aquae in tenebris
Mater's sanguine
Redemptionis risa se
Exiet exiet, flebatur a salis
Vale, vale
Infici mur
In tenebris aquae
Maledictus
Et argentum aquae
Infici mur
Et argentum aquae
Sanguine!
Sanguine![/SGN]